TravelReport.ru — отчеты о путешествиях!

Париж, мечта моя.

На свете очень мало людей, которые не мечтали бы побывать в Париже. Увидеть собственными глазами Нотр-Дам, подняться на Эйфелеву башню, пройтись по Елисейским полям…  Для кого-то мечты так и остаются мечтами, расплывчатыми в своей недосягаемости, для кого-то, исполнившись, перестают быть таковыми, превратившись в реальную обыденность.

Да, конечно, я тоже всю жизнь мечтала увидеть достопримечательности французской столицы, но это было не главное. Франция никогда не была для меня чужой страной.  Мой отец попал в Париж мальчиком, уплыв с матерью после смерти отца, офицера царской армии, из Крыма на последнем корабле эмиграции, и прожил во Франции полжизни, вернувшись на Родину в пятидесятые годы. Он написал великолепные воспоминания о своей парижской юности. Но не из них, а из его рассказов складывались мои первые впечатления об этой стране. Улица аббата Гру, улица Виктора Дюруи  — названия этих улочек звучали для меня словами из волшебной сказки. Маленькие отельчики с кафе на первом этаже, узкие окна с решетчатыми ставнями – именно такой мне представлялась французская столица.

У нас часто бывали гости, и отец рассказывал всякие интересные истории (а рассказчик он, в отличие от меня, был отменный), читал главы из своих мемуаров.

Вот, например, как он описывал свои первые шаги в Париже:

«Вот мы и в Париже!» — сказала сыну Александра Сергеевна, выходя из вагона, и  тут же оправила вуалетку на шляпе.

“ Ca c’est Panam’…” – донесся  обрывок  модной  песенки. Для  Сережи  эти  слова были двойным  откровением.  Во-первых, он узнал,  что Париж  для  его  жителей – не Париж, а непочтительный  Панам  (почти  Панама?!).  Во-вторых, что парижане говорят не на языке bibliotheque rose и Mme Segur, а на непонятном арго.

Сережа жадными глазами смотрел на все, в особенности на людей, которые в первые моменты казались совсем иными, непохожими на других.

Под монументальной Часовой башней Лионского вокзала стояли тупоносые такси.  «Какие-то квадратные и на лапках» — подумал Сережа.

Но они – мать,  еще достаточно молодая и элегантная, и  сын, начинающий вытягиваться, прошли мимо;  быть может, они подсознательно остерегались новой техники, нового быта двадцатого века?

Единственный извозчик на белой кляче, в седых усах и замшелом котелке, показался им как раз тем, чем надо.

И вот они отправились в  Пасси на извозчике.  В  романах  Дюма-отца  Пасси появляется как загородное место, но оно  давно  вросло в тело Парижа – Парижа империи и республи-ки, составив ХУ1 округ города Чаррондисман, и, чтобы туда попасть, им предстояло пере-сечь город с востока на запад. Извозчик, член почтенной  корпорации  фиакров, названной в честь святого того же имени,  с  достоинством  и  знанием   дела  показывал  Париж,  как собственную вотчину.

«Мадам была в Париже? Мадам знает Париж?» — спрашивал  он, приподнимаясь  с  козел и указывая рукоятью своего бича на ажурные бастионы  Нотр-Дам, на  стрелу  Эйфелевой башни, на минареты Трокедеро, плывущие в серой дымке.

Александра Сергеевна  помнила  на  Парижском  небе  еще  силуэт  гигантского увеселительного колеса, возведенного в пору универсальной  выставки  900-го  года,  своего  рода символа парижского «коловращения».

«Эх, мадам!» — продолжал извозчик. – «Оно там, куда пойдем  и  мы  все, то есть на свалке, но это не резон, чтобы не пользоваться  дарами жизни… Смотрите,  вот  он,  город-светоч, перед вами. Это – столица мира. Столица  роскоши… Столица любви… Здесь все, что человеку нужно, и вы, конечно, останетесь здесь навсегда. Потому,  что тот, кто  раз приехал в Париж, не может его покинуть…»

«Париж меняет свой облик, — все говорил извозчик, — но Париж остается.  Поверьте  мне: не только Рим – вечный город».

Так ехали они очень долго,  пока колеса  после  торцовой  мостовой  не запрыгали по булыжнику переулка».

Почему-то отец писал свои воспоминания не от первого лица, и дал герою другое имя – Сережа, а мать вывел под именем Александры Сергеевны, хотя она была Александра Александровна.

Когда отец умер, мне представлялось, что он просто уехал  — уехал туда, где прошла его молодость. Ходит сейчас в берете и с палочкой, как я его запомнила, где-нибудь по набережным Сены. Поэтому Париж долгие годы оставался для меня каким-то параллельным миром,  другой реальностью. Слетать в Париж для меня значило почти тоже самое, что сесть в машину времени и умчаться в тридцатые годы прошлого столетия.

Мои друзья и родственники ездили туда не по одному разу, племянница так вообще переехала туда жить вместе с матерью и детьми, а  этот город постоянно ускользал от меня, как мираж ускользает от усталого путника в пустыне. Однажды в молодости я даже специально пошла на курсы французского языка, чтобы потом слетать во Францию. Но в этот момент я поняла, что жду ребенка, и Франция отодвинулась от меня на второй план. Тут разразилась перестройка, наступила неразбериха и безденежье, родилась одна дочь, потом вторая. Я много работала и мало зарабатывала, потом и вовсе осталась одна с двумя детьми. Мечта о Париже оставалась только мечтой.

Прошли годы. В прошлом году в Солженицынском Центре «Русское зарубежье» отмечалось столетие со дня рождения моего отца – Юрия Николаевича Завадовского. Был замечательный вечер его памяти, который провела моя старшая сводная сестра Светлана Юрьевна. Привезенная в СССР в юности, она сохранила чисто французский менталитет, шарм, жизнелюбие, замечательный французский язык, преподаванию которого она посвятила всю жизнь. Была организована целая выставка, на которой был представлен жизненный путь моего отца – ученого-арабиста, дипломата, художника, человека.

И возникла идея: в этом году сделать нечто подобное и во Франции: в Орлеане как раз будет проходить симпозиум ученых-египтологов, среди которых будут ученики моего отца. Можно будет организовать выставку, и презентовать книгу отца по мероистике, которую моя сестра перевела на французский.

Сестра сказала: «Поедем!» Сказать-то легко… Моей сестре уже немало лет, она инвалид-колясочник. Муж ее, известный художник, еще старше, и путешествовать им уже ох, как трудно. Я ни разу не была за границей, у меня нет загранпаспорта, я нигде официально не работаю, и счета в банке, что требуется для предоставления визы, у меня тоже нет. Моей сестре в этом плане даже проще: у нее есть французский паспорт, она имеет двойное гражданство.

Но – мечта сбывается тогда, когда становится целью. В московскую жару я бегала по различным организациям, получала справки, оформила загранпаспорт, всеми правдами и неправдами получила визу, и вот – я лечу в Париж! До самого отъезда мне не верилось, что моя мечта когда-нибудь осуществиться, казалось, что в последнюю минуту что-нибудь этому помешает. Да и всю поездку меня не покидала мысль, что выражение «Увидеть Париж и умереть!» может роковым образом оказаться для меня пророческим.

Сестра с мужем улетели на два дня раньше, а меня должна была встречать в аэропорту Шарль де Голль племянница Галя, дочь старшего брата, умершего почти двадцать лет назад.

Я приехала в Шереметьево за три часа до рейса, тряслась почему-то, проходя паспортный контроль и таможню, хотя ни взрывчатки, ни оружия у меня в багаже не было. В самолете встретили меня улыбчивые стюардессы «Аэрофлота» в красной с серпами и молотами форме. Какой коммунист разрабатывал эскизы этой пролетарской одежды? И для чего? Чтобы отпугивать их имиджем западных туристов?

Дождь барабанил по стеклам иллюминаторов, самолет разогнался и взмыл в небо. Весь полет небо было затянуто беспросветными тучами, а на подлете к Парижу они вдруг расступились. Я прильнула к иллюминатору и стала разглядывать каждую деталь: поля, черепичные крыши, дороги, здание аэропорта. Самолет приземлился и стал подруливать к аэровокзалу, а я продолжала разглядывать детали. Моя более опытная в части загранпоездок соседка по креслу довела меня сквозь таможню к выходу из аэропорта, показавшегося мне после нового терминала Шереметьево маленьким и темным. Племянница встретила меня на машине, и мы поехали в город. Я ехала по дороге с немыслимым ощущением того, что все здесь должно быть другим: машины, обочины дорог, дома вдали – все было исполнено глубочайшего чувства новизны. Такое же чувство, наверное, испытывали астронавты, впервые шагнувшие на поверхность Луны. Но через десять минут стало ясно: дорога – такая же, ну может быть, асфальт лучше и указатели на французском языке, а заборы вдоль дороги украшены такими же неразборчивыми иероглифами граффити, как и у нас. Панельные дома вдоль дороги чем-то напоминали хрущовки, только с более цивильными окнами. Кстати, во Франции запрещено остекление балконов, поэтому любой дом, будь то историческое здание шестнадцатого века, будь то панельная многоэтажка, сохраняет свое архитектурное лицо.  И вдруг я увидела те самые домики, которые я видела с самолета. Одинаковые черепичные крыши делали их похожими на сказочные теремки, а цветники возле них поражали своей ухоженностью и аккуратностью.

Мы приехали как-то очень быстро, почти не проехав по городу. И тут случилось чудо: я узнала и улицу, и дом, в котором мне предстояло жить. Дело в том, что еще в Москве я залезла в Интернет и побродила виртуально по Парижским улицам. Вот наш восьмиэтажный дом, более или менее современный по сравнению со своими соседями, вот – кафе, вот парикмахерская с игрушечными корабликами в витрине, вот узкая улочка, идущая к метро. Потом я попросила Галю сходить со мной до метро, чтобы она показала мне, как покупать билеты и проходить через турникет. И каково же было ее удивление, когда я сама довела ее до станции метро со смешным для русского слуха названием Пикпюс.

Моя сестра очень не хотела жить в гостинице и сняла через знакомых квартиру на окраине Парижа. В квартире на третьем по-русски (и втором по-французски) этаже нас уже ждали моя сестра, ее муж и добрая волшебница Аннетт, снявшая для нас эту квартиру и всячески заботившаяся о моих родственниках в Париже. Аннетт, подруга моей сестры, долго жила в Москве, хорошо говорит по-русски, и я давно ее знаю.

Хочу сказать отдельно о квартире. Ее хозяева – чета искусствоведов, уехавших на каникулы в свой загородный дом на юге Франции, оставили совершенно незнакомым людям во владение три комнаты, наполненные необычными предметами. Старинные резные зеркала и явайские кожаные ведьмы на стенах, старинные столики и бюро, картины современных художников во всех комнатах (включая туалет) сочетались с современными стеллажами и диванами из ИКЕА.

Но самым замечательным в этой квартире был балкон. Он выходил на тихую улочку и на железнодорожные пути, по которым когда-то ходили поезда, а теперь по заросшим рельсам, отгороженным от улицы небольшой оградой, пробегали иногда только компании подростков. А через дорогу, за деревьями стоял дом, совершенно не вписывающийся в архитектуру Парижа. То есть три его этажа ничего особенного собой не представляли, но зато мансарда его была копией верхнего этажа Бахчисарайского дворца! Те же окна, те же скаты черепичной крыши, те же ставни! Балкон же нашей квартиры был весь уставлен горшками и ящичками с цветами: герань, душистый табак, какие-то совершенно незнакомые мне цветы и растения, а в большой кадке росли померанцы, или   как еще называются такие маленькие декоративные апельсинчики? Стены балкона были выложены плиткой под дикий камень, их украшали гипсовые светильники в виде масок. Какое удовольствие было утром пить чай со свежими круассанами, сидя за маленьким столиком на этом балконе, представляя, что сидишь где-нибудь в Эдемском саду под яблонькой!

На следующее утро я спешила на свидание с Парижем. Надев новую удобную (как мне тогда казалось) обувь, я побежала к метро. В подъезде дома я встретила мужчину с собачкой. Я  пробормотала  ему «Бон жур!» и попыталась побыстрее выбежать на улицу, но он что-то начал мне говорить. Я вежливо кивала и продвигалась к двери. Когда я вышла, я поняла, о чем шла речь:  на улице шел дождь. Хорошо, что я не забыла взять зонтик! Я шла по улице, разглядывая каждый дом. Чем ближе к метро, тем они становились интереснее. Вот замечательный дом с великолепной лепниной, коваными решетками и цветниками под каждым окном. Надо его сфотографировать! Потом я поняла, что если я буду таким образом рассматривать дома, то до центра Парижа я доберусь только к вечеру, потому что в Париже практически каждый дом представляет собой памятник архитектуры.

Я спустилась в метро и пробила свой талончик. Зная, что он может мне еще пригодится на выходе, я положила его в маленький карман сумки. Я так подробно все описываю, потому что первый раз проехаться одной в парижском метро было для меня почти подвигом. Здесь все было не такое, как в Москве: турникеты, билеты, одинаковые станции, полукруглые своды которых покрыты белой кафельной плиткой, чистенькие маленькие вагоны, во многих из которых двери надо открывать самостоятельно. А еще – сами люди. Дело даже не в выражении  доброжелательной растерянности, которое присуще всем иностранцам, в отличие от сосредоточенно-угрюмых  физиономий наших соотечественников, дело в другом. Французы (а в особенности, француженки) словно слеплены из другого теста. Миниатюрные фигурки французских женщин, в которых нет ни капли лишнего жира, поражают своей стройностью в любом возрасте. За все время в Париже я видела всего двух полных женщин, и то я не уверена в их национальной принадлежности. На лице – ни грамма косметики, у немолодых дам – естественная седина уложена в аккуратную прическу. Одежда – очень простая, неброских тонов, из  натуральных тканей. На шее – обязательно шарфик или нитка бус. И никаких каблуков! И только легкий шлейф духов неуловимым облачком проносится за элегантной француженкой. Мужчины – тоже большей частью подтянутые и стройные. Интеллигентные загорелые лица и добрые внимательные глаза. Светлые брюки и джемперы, накинутые на плечи. Все вежливы и предупредительны. Когда я летела в самолете, моя соседка сказала следующее: «Не пугайтесь, что во Франции вам все будут улыбаться». Я долго смеялась. Но попав в Париж, я, наконец, перестала ощущать себя белой вороной, заискивающе смотрящей в глаза всем встречным и постоянно извиняющейся за то, что ее толкнули. Я поняла, что просто меня так воспитывали: интеллигентный человек должен быть доброжелателен и предупредителен ко всем, от бомжа до королевы.

В метро много иностранцев: слышится английская, японская, итальянская речь.  Везде – люди с чемоданами. Здесь  и туристы, добирающиеся подземным транспортом до гостиниц, и парижане, приехавшие из отпусков или, как здесь говорят, «из вакансов».

Сделав на нужной станции пересадку и не ошибившись, я вышла на станции «Hotel de Ville».  Мне предстояло перейти через мост к Нотр-Даму и сесть на экскурсионный автобус. Есть такие красные двухэтажные автобусы, которые возят туристов по достопримечательностям Парижа. Я увидела башни собора Парижской Богоматери и пошла к нему, постепенно привыкая к тому, что я действительно в Париже.

Незадолго до моей поездки мне приснился сон: я в Париже. Вижу дома, заглядываю в окно маленького кафе, разглядываю витрину в соседней посудной лавке, вижу лица проходящих мимо людей, каждую деталь так отчетливо, так ясно, что от ощущения этого свершившегося чуда я падаю на колени прямо на идеальный асфальт парижской мостовой и начинаю дико рыдать от счастья. Попав наяву во Францию, я ожидала от себя более сильных эмоций. Но оказалось, что чувство потрясения, которое я пережила в том сне, и было тем настоящим, неподдельным восторгом, я просто прожила, испытала его, и повторное чувство не могло быть уже настолько сильным.

Не дойдя до Нотр-Дама, я вдруг увидела автобус. Я сразу поняла, что это именно то, что мне нужно. Преодолев языковой барьер и купив билет и наушники, я прошла в салон. Шел дождь, поэтому народа было очень мало. Я включила наушники и настроила их на русский язык. В ушах зазвучал почему-то Чайковский, а потом монотонным голосом диктор стал перечислять достопримечательности, мимо которых мы проезжали.  Покинув остров Сите, так и не успев посмотреть на Нотр-Дам, мы выехали мимо башни святого Якова, от которой начинали свой путь в Сантьяго де Компостола паломники средневековья. Башня, торчащая, словно одинокий зуб,  устремлена в небо и готическим стилем своим напоминает часть Нотр-Дама. Автобус наш свернул на Риволи, и мы оказались на одной из самых дорогих и шикарных улиц города. Но витрины были скромны и элегантны, а наружная реклама была минимальна. В Париже не принято уродовать свои дома ни рекламой, ни кондиционерами, ни хламом на балконах.

Автобус наш сделал остановку, и в него вошли несколько иностранцев, резко отличающихся от местных жителей своими необъятными формами. Две мощные женщины, спортивной одеждой подчеркивающие свою стать со всех возможных сторон, с неопрятными прическами и наглым выражением лиц, два мужчины с огромными «трудовыми мозолями» на животах и не отстающие от родителей дети. Я уже приготовилась услышать родную речь, как вдруг поняла, что говорят они между собой по-английски. Я поняла, что это уроженцы какого-нибудь Арканзаса или Вайоминга.

И тут показался Лувр. Мы подъехали к нему сзади, и стеклянная пирамида осталась вне поля нашего зрения. Он протянулся вдоль набережной Сены на несколько сотен метров. Но я еще побываю в Лувре, а сейчас я стараюсь только познакомиться с Парижем, совершить легкую, ни к чему не обязывающую прогулку по его улицам. Мы выехали на авеню де Л`ОперА, и подъехали к знаменитой Опера Гарньер. Огромное роскошное здание, на мой взгляд,  несколько тяжеловато для  Парижа, его имперский дух входит в некоторый диссонанс с легкой, полувоздушной архитектурой этого города. Это так странно: невысокие, казалось бы дома парижских улочек так же устремлены в небо, как Нотр-Дам или Эйфелева башня. Этот взлет, вертикаль, и вдруг – махина Опера…

Объехав здание Опера, мы повернули в сторону Сены. Проехав по цельной и аристократичной Вандомской площади, автобус  опять пересек Риволи и выехал на Площадь Согласия. Обрамленная с двух сторон  прекрасными зданиями, с третьей стороны соседствующая с садом Тюильри, а с четвертой открывающая перспективу Елисейских полей, эта площадь словно широко разметала крылья. В центре – знаменитый Луксорский обелиск, золотым острием упирающийся в небо. И опять – взлет, устремление ввысь, легкость полета.

И вот мы едем по Елисейским полям. Я ЕДУ ПО ЕЛИСЕЙСКИМ ПОЛЯМ! Еще несколько месяцев назад эта фраза была для меня фантастикой. Дождик прекратился, и по винтовой лестнице я поднялась на крышу автобуса. Никто больше не решился последовать моему примеру. На пластиковых сиденьях были лужицы, поэтому ехать пришлось стоя. Я столько мечтала попасть на эту улицу, а теперь еду по ней, и ничего особенного в ней не вижу. По парижским меркам она, конечно, очень широкая, но по московским – не шире  того же Кутузовского проспекта. Деревья, растущие по краям Елисейских полей, почти скрывают дорогие магазины, расположенные вдоль улицы. И только Триумфальная арка, венчающая Елисейские поля, подчеркивает их стройную перспективу. Если бы был вечер, и деревья были бы украшены мириадами огней, как на известных кадрах и фотографиях, тогда, наверное, меня не постигло бы чувство легкого разочарования…

Обогнув Триумфальную арку, мы повернули к Трокадеро. И тут, наконец, я увидела Эйфелеву башню! Она возвышалась над домами совсем такая, как на картинках, тяжелая и воздушная, старинная и в стиле хай-тек, в общем, вечная Эйфелева башня. Но мы приближались к площади Трокадеро, на которой находился дворец Шайо, памятник не такого давнего прошлого. Построенный к Всемирной выставке 1937 года на месте дворца Трокадеро, Шайо полностью соответствует помпезному стилю предвоенной эпохи. Недаром именно перед ним во время выставки расположились напротив друг друга павильоны двух самых мощных и быстро развивающихся на тот момент европейских держав – Германии и СССР. Я мысленно попыталась вписать мухинских «Рабочего и колхозницу» в парижский пейзаж. У меня получилось не очень, но очевидцам, наверное, было виднее, раз жителям французской столицы эта скульптура приглянулась так, что они хотели оставить ее себе.

От дворца Шийо открывается великолепный вид на Эйфелеву башню, дальше – виден золоченый купол Дома инвалидов. Автобус переехал через Сену, и мы оказались у подножия Эйфелевой башни. «И плевал я с Эйфелевой башни на головы беспечных парижан» — вспомнилось мне. Но плевать на головы парижан мне почему-то не хотелось, тем более что автобус стоял здесь всего минут пятнадцать, и я решила просто пофотографировать это архитектурное чудо. Надо сказать, что Эйфелева башня, при всей ее реальной огромности (одной краски на ее обновление каждый раз уходит тонн пять), не производит впечатления тяжести или громоздкости. В этом и заключается очарование этой фотогеничной красавицы, каждый снимок которой похож на художественную открытку. Я побродила возле башни, удивилась, по каким ценам продают ловкие торговцы арабской наружности мелкие сувенирчики с изображением всеми узнаваемого силуэта, ловко миновала цыганок-попрошаек, коими изобилует Париж, несмотря на все старания Николя Саркози или, как его уничижительно называют русскоязычные французы, Саркоши, и снова села в автобус.

Мы проезжали мимо Дома инвалидов,  сияющий купол которого виден издалека. И я подумала: неужели Людовик XIV, который повелел начать строительство дома призрения для военных инвалидов, так любил свой народ и уважал своих солдат, что вместо того, чтобы бросить несчастных изувеченных людей собирать милостыню на улице, или отправить их всех в места не столь отдаленные, чтобы не портили своим видом улицы Парижа, решил создать в центре города для них дворец, равного которому не могли найти, когда искали место для упокоения Императора? Я, к сожалению, так и не попала в Дом инвалидов, но знаю, что кроме усыпальницы Наполеона и музея армии там до сих пор действует госпиталь для военных инвалидов.

Тем временем мы опять выехали к Сене, переехали по раззолоченному и пышному   мосту Александра III на другой берег, проехали по набережной опять мимо сада Тюильри и Лувра. Автобус остановился, и я решила, что пора мне познакомиться с Парижем поближе. Я вышла из автобуса и пошла к Лувру. И тут пошел дождь. То есть это был не просто дождь, а настоящий ливень! Народ сразу куда-то пропал, а я осталась под бесполезным зонтиком посреди площади. Единственное место, куда можно было спрятаться, это небольшая ниша в стене Лувра, какой-то запасной выход, под своды которого набилось с десяток туристов. Когда я туда добежала, с меня ручьями стекала вода, а в легких кроссовках, купленных специально для поездки, громко хлюпало. Но я стояла счастливая от того, что это парижский дождь, что это парижская грязь под ногами, что наконец-то легко дышать, что вокруг – прохладная влага, а не изнуряющий смог московского лета.

Дождь ненадолго утих, и я отправилась на Риволи. У меня не было четкого плана, я просто хотела немного побродить по центру, а потом вернуться домой. Напротив Лувра расположилось несколько сувенирных лавок. Дождь начался с новой силой, и я вынуждена была спрятаться в одной из них. От обилия сувенирной продукции у меня разбежались глаза. Я сразу вспомнила всех, кому должна что-то привезти. А может быть, и не всех… А вот и футболка, какую хочет моя младшая дочь. А вот толстовка для старшей. Продавец, милый улыбчивый индус, сразу увидел во мне неопытного покупателя и взял в оборот. Мы ловко объяснялись с ним на жуткой смеси французского, английского и русского языков, но когда дело дошло до толстовки, я встала в тупик. Я не знала, как это будет по-английски или по-французски, он никак не мог взять в толк, о чем речь, пока я  в отчаянии произнесла по-русски: «Мне нужна толстовка!» «А, тольстовка!» — сразу понимающе закивал он. В результате я сделала покупок на сто с лишним евро, и индус  вручил мне огромный бесформенный целлофановый пакет. И только тут я подумала: а как  я с ним пойду дальше? Но отступать было некуда, и я вышла из магазина.

Забавная была картинка: неуклюжая, мокрая до нитки тетка, в одной руке – зонтик, в другой – огромный целлофановый пакет,  на лице – идиотская улыбка, бродит по центру Парижа. Я шла по Риволи вдоль Лувра, пока не вышла к саду Тюильри. Мне много про него рассказывали, и я решила обязательно побывать в этом месте. Народ, напуганный дождем, разбрелся по музеям, поэтому по дорожкам сада ходило не так уж много людей. Аккуратные аллеи, небольшие цветники, притаившиеся за кустами скульптуры – я пыталась проникнуться очарованием этого места, но пока ничего особенного не находила.  Все впечатление портил мелкий моросящий дождь, сыплющийся с серого неба и проклятый пакет, болтающийся в руке.

Я шла по бетонной дорожке, и не заметила, как она превратилась в мелкую, почти песчаную крошку, которая расплывалась под ногами с еле слышным хлюпаньем. Влипнуть в грязь посреди сада Тюильри могла только я! Хотя во Франции это мне удалось еще раз – посреди прекрасного города Орлеана, но об этом – другая история.

Однако не мешало бы перекусить. Я увидела среди деревьев навес, под которым расположилось несколько столиков. Между столиками сновал официант в черном костюме и при галстуке. Это было уличное кафе. Я подошла к палатке, где стояло несколько людей. На витрине на больших тарелках было выставлено несколько салатов, какие-то пирожные, но почему-то не было ценников, а только названия. Но раз есть официант, значит должно быть и меню. Я села за столик, за моей спиной услышав русскую речь, обернулась – солидная семья с мальчиком лет десяти, скорее всего папа – бизнесмен или чиновник, вывезший семейство на каникулы в Европу. С этими соотечественниками мне общаться не хотелось, и я стала терпеливо ждать официанта. Он дал мне меню, я выбрала салат (я уже видела его на витрине и выбирала название вполне осознанно) и апельсиновый сок. Я ела, растягивая удовольствие от блюда и от самого ощущения того, где я нахожусь. Официант принес счет, я расплатилась и пошла дальше. Дождь, наконец, кончился, я убрала мокрый зонтик в сумку, но тучи расходиться  не спешили. Я двинулась к выходу, ориентируясь на стрелу Луксорского обелиска. Деревья расступились, и передо мной раскинулась широкая  площадь с круглым бассейном посередине. Из воды били редкие струи фонтана. Вокруг водоема стояли складные стулья, на некоторых из них отдыхали туристы.  Поодаль были разбиты пышные цветники с удивительным разнообразием цветов. Я решила сфотографировать все это великолепие, достала фотоаппарат, и тут услышала рядом русскую речь. Двое парней и девушка фотографировались на фоне фонтана. Я попросила их снять заодно и меня. Вообще-то я своей физиономией портить вид не очень люблю, но надо же было запечатлеть этот момент, чтобы потом я могла сама себе говорить, глядя на фотографию: «Я же действительно была в Париже!» Так получился снимок, где я стою на фоне фонтана Тюильри, а рядом – синий пакет.

Я опять дошла до башни Сен-Жак, и перешла через мост на остров Сите, ориентируясь на заметный издалека Нотр-Дам. И вот я на площади перед Собором Парижской Богоматери. Я тысячу раз видела его на фотографиях и в кино, но, увидев его воочию, я не могла сдержать вздоха восхищения. Стройные башни Нотр-Дама не возвышаются, а словно возносятся над площадью, над толпой и над всем Парижем. Тучи неожиданно разошлись,  солнце засияло на бесконечно-синем небе, и прекрасное здание стало казаться инопланетным космическим кораблем, стоящем на старте. Тончайшее каменное кружево, казалось, не было создано человеческой рукой, огромный собор выглядел практически невесомым, что должно было внушать прихожанам благоговейное чувство. Перед входом толпился народ, и я решила, что обязательно побываю здесь еще, и осмотрю собор изнутри, когда народа будет поменьше, а руки не будут заняты. Я вошла в решетчатую калитку и оказалась в саду у стен собора. Сбоку собор выглядел совсем по-другому, но был так же прекрасен. Он вообще менялся с каждым шагом: волшебная игра теней и веток деревьев создавала все новые и новые образы. Признаюсь, Гюго я читала в седьмом классе. Моей подруге дали книгу на два дня, и мы читали роман взахлеб все уроки из-под парты, и были застуканы учительницей физики,  когда дружно стали хлюпать носом вместо того, чтобы решать задачу. С тех пор Нотр-Дам представлялся мне огромным, мрачным, темно-серым зданием, несущим на себе печать средневековых проклятий. А тут – солнечный свет, прекрасные цветы, и опять – это ощущение полета, легкости, жизнерадостности!

Я отдохнула на скамейке в саду под стенами Собора, разглядывая химер и горгулий, потом обошла Нотр-Дам сзади (и с этой точки он  был по-прежнему прекрасен!), и покинула остров Сите, чтобы начать путь домой. До этого я долго изучала карту Парижа, и поспорила сама с собой, что могу добраться до дома пешком, не вынимая больше карты из сумки. И я двинулась в путь. Надо сказать, что в Париже удобно путешествовать пешком. Везде – указатели, на каждом доме – название улицы, улицы небольшие, везде есть тротуары и переходы. Устал – через каждые пятьсот метров вход в метро, не хочешь продолжать путь под землей – можешь отдохнуть в кафе, которые щедро рассыпаны вдоль каждой улицы.

Сначала я увидела указатель «Bastille» и пошла туда, куда указывала стрелка. Я разглядывала дома, витрины магазинов, парикмахерских, ресторанчиков. Все  в едином стиле, все со вкусом. Все скромно и изящно. Современные здания почти не заметны на фоне старинных.

Через полчаса я дошла, наконец, до площади Бастилии. На месте сметенной революционными массами темницы сейчас возвышается современное урбанистическое здание новой оперы.  Перед входом висит афиша, где значится репертуар на ближайшие несколько дней. Среди названий я увидела: «Евгений Онегин».  Посреди площади возвышается зеленоватая  Июльская колонна, увенчанная золотым «Гением свободы».  К взятию Бастилии  она никакого отношения не имеет, а посвящена июльской революции  1830 года, когда был свергнут король Карл Х. Но во Франции было столько революционных событий, что, по-моему, сами французы уже запутались.

Я увидела указатель «Nation» и смело двинулась в этом направлении. Пройдя еще минут сорок по ставшими уже почти привычными для меня парижским улицам, я увидела колонны, стоящие на площади Насьон. Эта площадь, самая просторная в Париже, не раз становилась ареной для народных волнений. Во времена Французской революции на ней была установлена гильотина, и тела 1300 казненных покоятся на ближайшем кладбище Пикпюс.  В последние годы на этой площади бунтовали студенты. Две огромные колонны, возвышающиеся над площадью, сейчас активно реставрируются. Памятник, находящийся посередине площади, построен гораздо позже – в самом конце 19 века.

От площади Насьон до метро «Пикпюс» идет одна из улиц:  да, вот улица Пикпюс! Иду по ней достаточно долго, а метро так и не появляется. Но вот, наконец, я увидела выполненную с стиле модерн вывеску «Метрополитен». Но где же знакомый скверик с фонтаном? Это не метро «Пикпюс»! Как же так? Пришлось подойти поближе к станции и посмотреть на карту, размещенную на стенде возле входа, где же я нахожусь. В конце концов, я не нарушила свое слово и не достала карту из сумки. Оказывается, мне надо было идти не по улице Пикпюс, а по бульвару Пикпюс. Я отклонилась от назначенного маршрута, и теперь мне придется идти до дома еще не меньше получаса. Надо поспешить: мы договаривались с сестрой вечером пойти в ресторан.  И вот я уже иду по знакомой улочке к нашему дому.

«Бон жур!» — приветствует меня из окна дома, мимо которого я прохожу, добродушная старушка.

«Бон жур!» — раскланиваюсь я с ней.

Вечером мы идем в ресторан. Ближайший ресторан оказался итальянским, но до других катить инвалидную коляску, на которой восседает моя сестра, было бы затруднительно. Ну, ничего, французскую кухню я отведать еще успею. День закончился неплохим ростбифом с пастой под соусом болоньезо и бокалом темного неаполитанского  вина.

На следующий день мы ждали в гости Марка – редактора французского издания книги моего отца. Он принес большую коробку – часть тиража книги. Сестра чуть не плакала, держа эту книгу в руках. Наверное, наш отец и не мечтал вернуться таким образом во Францию, но сестра сочла своим долгом перевести одну из его последних книг на французский и издать здесь.

Марк оказался чудесным человеком. Он был в свое время профессиональным военным разведчиком, несколько лет был на службе в Дайфуре, был контужен. Потом он закончил Сорбонну, тот же Институт живых восточных языков, что и мой отец. Он написал предисловие к французскому изданию книги моего отца и содействовал ее выходу в одном из престижнейших научных издательств Франции. Мне было очень жаль, что я очень плохо знаю французский, и не всегда понимаю, о чем они разговаривали со Светланой. Чем больше я слушала французскую речь, тем больше мне казалось, что я начинаю понимать, о чем говорят. Иногда сестра переводила мне, о чем речь, иногда я сама спрашивала ее, правильно ли я что-то поняла. Отец не успел меня научить французскому, мама язык не знала, а после курсов, на которые я ходила несколько месяцев, в памяти почему-то практически ничего не осталось. Поэтому в Париже я всегда носила с собой разговорник, но помощь его мне понадобилась всего пару раз.

Я собиралась идти в музей д`Орсэ, и Марк вызвался довести меня до метро. Мы стали с ним разговаривать по-английски. О, мой ужасный английский! Мне, конечно, легче на нем изъясняться, чем на французском,  например, в магазине, да и переговоры с иностранными поставщиками я в свое время могла провести без переводчика, но беседа на отвлеченные темы требовала от меня немалых усилий.  В результате я с удивлением обнаружила, что мы выехали на набережную Сены и подъезжаем к музею д`Орсэ. Да, умею я еще заговорить мужчину, даже на плохом английском!

Расставшись с Марком, я вошла под своды бывшего вокзала, превращенного в музей искусства XIX века. Приглушенный свет в залах и буйство цвета на картинах. Ван Гог, Гоген, Мане и прочие импрессионисты. И вдруг я поймала себя на том, что среди них высматриваю картины Клода Моне, а остальные для меня являются как бы дополнением к ним. Что бы ни было запечатлено на картинах этого художника – будь то солнечные блики на воде, яркие всполохи маков, кувшинки или прибрежные скалы – это просто пир цвета и света, гимн жизни и солнцу. Люди, ищущие в живописи лишь фотографического сходства с натурой, не понимают и не принимают импрессионистов. Как сто лет, так и сейчас. Импрессионизм отличается от реализма, на мой взгляд, так же, как поэзия отличается от научного доклада. Но это, конечно, дело вкуса.

Я не большая поклонница монументального искусства, поэтому скульптура, представленная под прозрачными сводами музея, вызвала не столь живой отклик в моем сердце. А вот что меня  поразило, так это предметы прикладного искусства в стиле арт-нуво. Мебель, серебро, а особенно стекло: причудливое сочетание плавных линий, зеленовато-сиреневые тона, мастерски выполненные цветы – его величество модерн во всем великолепии. За сто прошедших лет люди так и не смогли превзойти мастеров этого периода в изяществе, красоте и фантазии.

Мое внимание привлекли очень интересные экспонаты – это макет театра Опера и макеты декораций к различным спектаклям. Когда-то в детстве отец научил меня делать из обувной коробки  макеты. То, что представлено в музее, конечно, не похоже на то, что я делала из обувных коробок, но если бы я тогда увидела эти макеты! Так скорпулезно  вырезанные детали, выписанные цветы и деревья.

Завершить мой визит в музей Орсэ я решила на верхнем этаже, в кафе с видом на Лувр, находящийся на противоположном берегу Сены. Кусочек абрикосового пирога с чашкой чая стоил столько же, сколько в Москве я бы заплатила за два обеда из трех блюд где-нибудь в «Му-му». Но я нисколько не жалела денег, отданных за само ощущение того, где я пью чай.

Как-то вечером позвонила знакомая моей сестры, которая жила во Франции не так давно. Она предлагала мне забрать какие-то вещи, которые она привезла из Америки, а сейчас они ей не нужны. Я бы, конечно, ни за что не поехала, но сестра очень просила передать ей книгу, а мне самой было интересно побывать не только в Париже, но и в его предместьях. Я договорилась с Татьяной (так звали подругу сестры) встретиться на следующий день с утра пораньше, и она подробно рассказала мне, как до нее добраться. Думаю, это путешествие я запомню надолго.

Утром я села в вагон RER(это гибрид метро и пригородной электрички) и отправилась на станцию La Varenne Chennevieres, или, как называет ее  Татьяна, «Вареник».  Поезд  скоро выехал на поверхность, и я стала с интересом разглядывать маленькие аккуратные, словно кукольные домики. Минут через двадцать поезд остановился на платформе нужной мне станции, я вышла и посмотрела на часы. До автобуса оставалось десять минут. Дело в том, что Татьяна должна встречать меня на остановке автобуса, которая называется «8 мая 1945 года». А автобус ходит по расписанию раз в час. На выходе с платформы билетик надо опять вставить в щелочку, и турникет откроется. Я достала из сумки билет, вставила его в щелку, но вертушка не открылась. Я достала другой использованный билет (а билеты на все виды транспорта во Франции одинаковые), третий,  но результат был тот же. Никаких служителей, чтобы мне помочь,  на платформе не было. В отчаянии я наклонилась и, на глазах у изумленной публики, входящей на платформу, пролезла под вертушку.  При этом я споткнулась и сильно повредила палец на ноге. Боль была такая, что я решила, что оставшуюся часть пребывания в Париже придется провести в гипсе. Кое-как я дохромала до автобусной остановки, и тут меня ждал сюрприз. На столбике рядом с остановкой было написано «111», и никакого номера 04 нигде не было и в помине! Позвонить Татьяне я не могла, потому что в целях экономии она не дала мне номер своего французского мобильного. «Это так дорого!» — сказала она. Как дорого, я убедилась, когда  после двух коротких звонков сестре на мобильный и двух звонков из Москвы у меня со счета улетучилась тысяча рублей. До отхода автобуса оставалось минут пять, и я бросилась к прохожим с вопросом: «Где остановка 04 автобуса?» Самое интересное, что я сообразила, как это спросить по-французски. Но все пожимали плечами и неопределенно махали руками в разные стороны. Наконец, на остановке появилось несколько молодых людей, студентов, как я поняла. Они подтвердили, что автобус  04 останавливается именно на этой остановке, и они тоже его ждут. Минут через пятнадцать подрулил автобус безо всяких опознавательных знаков. Я вопросительно посмотрела на девушку-студентку, она закивала головой, и я села в автобус вместе с ними.  Окончательно мои сомнения рассеялись только тогда, когда в салоне автобуса на карте маршрута я увидела станцию «8 мая 1945 года».  Остановки никто не объявлял, но я все равно узнала бы название своей станции только по длине названия. Во французском языке очень длинные числительные. Вы знаете, как по-французски будет, например, «девяносто»? Quatre-vingt-dix.  Четырежды двадцать плюс десять! На каждой остановке стоял столбик с названием станции, поэтому проехать трудно. По моим расчетам, до нужной станции было еще две остановки, а в автобусе оставалось три человека. Остановки давно не было, и вот, наконец, автобус остановился. Однако названия видно не было, но на остановке какая-то женщина, увидев меня сквозь стекло, начала отчаянно жестикулировать. Я вовремя сориентировалась, и выскочила из автобуса. Оказывается, водитель решил проехать остановки, на которых никто не стоял и не выходил, не останавливаясь. И если бы Татьяна каким-то чудом меня не узнала, то долго бы я ехала…

Татьяна жила в маленькой квартирке на третьем этаже многоэтажного дома. Дом напоминал гостиницу: стеклянные двери подъезда, лестница, вымытая до блеска, цветы в вестибюле. Татьяна напоила меня кофе из цикория, рассказала про их с дочерью и внуками непростую жизнь во Франции, вручила три внушительных пакета с тряпками, и проводила до автобусной остановки. Я не хотела больше связываться с RER, потому что билетики у меня кончились, а автомат, стоящий на станции, не принимал мою карточку. Я могла купить их только в метро. И Татьяна подсказала мне, на какой автобус сесть, чтобы доехать до метро в Париже. Через полчаса автобус, наконец, подъехал, и я простилась с Татьяной.

Ехала я долго. За окном проплывали симпатичные деревенские домики с цветниками, маленькие лавки, и тут же рядом – современные промышленные здания. Наконец, мы доехали до метро, и, следом за толпой, я спустилась на станцию.

Через три остановки поезд остановился, в динамиках послышалось быстрое неразборчивое бормотание, и все стали выходить из вагона. Я тоже вытащила свои пакеты. Все пошли почему-то на выход. Ну, пошли и пошли, надо им, значит. А мне-то надо дальше! Люди, стоящие на платформе стали опять входить в мой вагон, и я последовала их примеру. Двери закрылись, и мы поехали в обратную сторону! Я вышла на следующей остановке (или на предыдущей?), перешла на противоположную платформу и опять села в вагон. Теперь-то я буду умнее! Надо все-таки спросить у кого-нибудь, что же это все значит? Только как сформулировать сам вопрос? Почему мы выходим из вагона? Как доехать до станции Пикпюс? И как я пойму ответ? У меня по-русски-то не получается сформулировать, а как это будет по-французски? Я переводить буду до самого выхода! Я была в полной растерянности и уже начала впадать в отчаяние. И вдруг рядом со мной села элегантная женщина и раскрыла книгу. Надо сказать, что в Париже я до этого ни разу не видела, чтобы кто-то читал в метро. Я уже открыла рот, чтобы произнести «Мадам, экскузе муа!», как вдруг – о, чудо! – я поняла, что женщина читает книгу на русском языке! От счастья я чуть не вцепилась ей в руку, но была остановлена холодным взглядом. Я объяснила ей свою проблему. Она красноречиво посмотрела на мои пакеты, и я рассказала ей, откуда они взялись. «Конечно!» — сказала она с небольшим акцентом. – «Мы, русские, всегда соглашаемся на такие авантюры, потому что боимся отказаться и кого-то обидеть. Французы всегда первым делом думают о своем благополучии, и это, как я поняла, правильно!» Она рассказала мне, что на этой ветке метро идет ремонт путей, и надо выйти на одной остановке, доехать на автобусе до следующей, и опять спуститься в подземку. Я бы одна, наверное, преодолела бы этот путь с большим трудом, или, отчаявшись, села бы на такси, потому что надо было еще понять, на какой автобус садиться, куда входить в метро, чтобы не платить еще раз и т.д. Но моя спутница шла впереди, а я еле поспевала за ней.

Женя – так звали мою новую знакомую – была из Чернобыля. Она окончила Киевский университет, ее послали на стажировку в Париж, и тут случилась всем известная трагедия. Женя решила остаться, вышла замуж и уже много лет преподает русский язык. Она возит своих студентов в Россию, только что вернулась из Питера. Но язык меняется, он уже не тот, что был тридцать лет назад. Появились неологизмы, сленг, да и интонация даже стала другая. Поэтому-то Женя и старается читать как можно больше современной русской литературы: детективы, фантастика – там живой разговорный современный русский язык. Плох он или хорош – решать не нам, язык развивается по своим законам. Я рассказала ей о себе, как я оказалась в Париже, выяснилось, что ее подруга вполне могла учиться у моей сестры, и мы расстались, как добрые знакомые. Я благодарила ее за помощь, а она почему-то благодарила меня. «За что?» — спросила я. «За встречу», — ответила Женя и помахала мне рукой.

Этим же днем я собралась на Монмартр. Я решила опять доехать до площади Согласия и начать от нее свое восхождение. Мне представлялось, как я иду по городу, поднимаю голову — и вдруг, над крышами домов, словно видение, возникает в дымке знаменитый холм, увенчанный белоснежным куполом Сакре-Кёра. Я взяла карту, посмотрела, в каком направлении мне нужно идти, и отправилась в путь. Крыши домов заслоняли от меня перспективу. Первое интересное строение, которое мне встретилось, была церковь святой Марии-Магдалины, или попросту, Мадлен. Здание, построенное в классическом стиле, с римским портиком и колоннами, скорее напоминало театр или художественный музей, чем храм.  Если, конечно, речь идет не об античных храмах.

Я обогнула церковь Мадлен справа и оказалась в торговом районе. Огромное количество мелких лавочек и крупных магазинов расположилось в этом районе вплоть до бульвара Османн и дальше – до вокзала Сен-Лазар. Неотложные потребности даже заставили меня завернуть на этот вокзал, так как в другом месте волшебной надписи или символов, понятных всем туристам, я найти не смогла. Мостовая начала подниматься все выше, дома становились все меньше, но только тогда, когда слева от себя я увидела старое кладбище, я поняла, что нахожусь на Монмартре. Но где же знаменитый вид на холм и базилику? Впереди только крыши небольших домиков с живописными садиками. Даже удивительно, что в них живут обычные люди. Каждый день они выходят на узенькие, мощенные брусчаткой улочки, едут на работу, гуляют с детьми, ужинают в кафе. За каждым поворотом появляется еще одна улица, но за высокими черепичными крышами купол Сакре-Кера я так и не вижу. Улицы становятся все круче, подниматься по ним становится все тяжелее. Мне навстречу движутся группы туристов. Слышна английская, итальянская, о, вот и русская речь! Толпа туристов собралась  возле интересного памятника. Человек, проходящий сквозь стену. Это место называется площадью Марселя Айме, а памятник, как ни странно, работы известного актера, а по совместительству скульптора Жана Маре, изображает героя рассказа этого писателя. Человека, обладающего даром проходить сквозь стены и потерявшего этот дар, судя по всему, не вовремя.

Двигаюсь дальше. Вдруг на повороте я увидела крылья ветряной мельницы. Неужели «Мулен-Руж»? Нет, это Мулен де ля Галетт, одна из двух сохранившихся на Монмартре мельниц. Кстати, в позапрошлом веке мельниц здесь было штук тридцать: мололи муку, виноград и гипс, который здесь же и добывали. Еще немного, и я на шумной улице, где толпятся тысячи туристов, с трудом обходящих столики уличных кафе и прилавки сувенирных магазинчиков. И вот тут-то, на этой улице, я, наконец, увидела возвышающуюся над крышами сахарную голову Сакре-Кера. Двигаюсь на этот ориентир, то появляющийся, то исчезающий вновь, и выхожу на площадь Тертр, центр Монмартра. Как и много лет назад, на этой площади собираются художники, предлагающие за пару-тройку десятков евро нарисовать твой портрет или миниатюрный парижский пейзаж. Слышен звон гитары и девичьи голоса, выводящие мелодичную песню. Несколько человек слушают двух молодых девушек, поющих на фоне великолепного вида с холма. Здесь же небольшая галерея современной живописи. Вход свободный, но посетителей не очень много. После посещения музея д’Орсе мне тоже не захотелось там задерживаться надолго. Конечно, я купила в местной лавочке несколько сувениров. И вот, повернув за угол, я, наконец, увидела базилику Святого Сердца. Белый, словно действительно вырезанный из сахара, Сакре-Кер напоминает чем-то вытянутый ввысь Тадж-Махал. Та же стройность линий, белоснежная гармония, отлакированная французским шиком. И не верится, что храм этот воздвигнут не так давно, всего-то в конце девятнадцатого века в честь подавления Парижской коммуны. Парижане не приняли сначала этот архитектурный шедевр, напоминающий им кремовый торт. А сейчас Сакре-Кер, наряду с Эйфелевой башней или Триумфальной аркой, является одним из символов французской столицы. На фоне ярко-синего неба он смотрелся волшебным дворцом. Я хотела уже подняться по ступеням вниз, как вдруг мне позвонила сестра. «Ты скоро будешь? Мы идем есть устриц. Я заказала столик в ресторане». Пришлось еще раз окинуть взглядом Сакре-Кер, и спуститься вниз на фуникулере. Оказывается, для подъема на Монмартр можно было воспользоваться и им, и многочисленными лестницами, но, как говориться, нормальные герои всегда идут в обход!

Итак, мы идем есть устриц. За нами заехали давние знакомые нашей семьи — Катрин Пеле с мужем. Катрин – дочь хорошей знакомой моего отца, Катюши Пеле, русской, вышедшей замуж за француза. Она училась в Сорбонне вместе с матерью Светланы, дружила с ней всю жизнь, а после ее смерти приняла и мою мать. Это была маленькая сухонькая женщина с добрыми близорукими глазами. Я помню Катюшу, она несколько раз приезжала в Москву, когда я была еще маленькой, и присылала иногда для меня посылки с одеждой и всякими заграничными вещами. Помню, когда  мне было лет пять, мне прислали теплый, непромокаемый комбинезон. Другая бы хвасталась всем друзьям, что у нее невиданная одежда из самого Парижа, а я долго ревела, когда на меня его надевали, а потом ревела, когда ребята в саду, одетые в драповые пальтишки и вязаные рейтузы, жестоко надо мной смеялись и кричали: «Куртка со штанами! Куртка со штанами!» Как я завидовала тогда их пальтишкам и рейтузам! Это ощущение заклеванной «белой вороны» запомнилось мне на всю жизнь.

Катрин очень похожа на мать: тихая, немногословная, она работает психологом. Ее муж, гораздо моложе ее, но очень трогательно о ней заботится. Мы погрузили в машину Светланино кресло, посадили ее в машину и поехали в ресторан.

Перед рестораном морепродуктов, или, как их называют по-французски, fruits de mer (дары моря), стоял прилавок, на котором эти все дары и лежали. Устрицы, крабы, королевские креветки – все это лежало, шевеля ногами, щупальцами и что у них там еще есть. Здесь же под навесом их и готовили, занося блюда с готовыми блюдами в ресторан. Мы разместились за большим столом рядом со входом. Я окинула взглядом ресторан: стены его были украшены огромным количеством ракушек и морских звезд, а в углу стоял огромный аквариум, в котором плавали, шевеля лапами, огромные омары, или лангусты, я так поняла, что это одно и то же.

«Ты будешь в первый раз есть устриц! Запомни этот момент! Это совершенно неповторимый вкус», — наставляла меня сестра. Кстати, устриц многие французы едят исключительно на Рождество, как мы – салат оливье. На наших глазах из аквариума выловили пять здоровенных омаров, и продемонстрировали нам. Они забавно шевелили лапками, и мне стало очень их жалко. Но безжалостные повара унесли несчастных членистоногих на кухню.

Через некоторое время с улицы в ресторан вошла улыбчивая официантка с огромным подносом на плече. На огромном блюде, на горе колотого льда, лежали раскрытые устрицы, раковины которых наводили на мысли о черном жемчуге. Почему именно о черном? Не знаю, наверное, из-за темных окантовок раковин. Посреди всего этого великолепия стоял сосуд, из которого шел легкий седой дым, обволакивающий все блюдо, и волшебным шлейфом следующий за официанткой. Это был сухой лед, оригинальным образом примененный для украшения сервировки. На каждого причиталось по шесть устриц. Я  взяла первую, полила ее лимонным соком и, выковыряв специальной маленькой вилочкой из раковины, отправила в рот. Ощущение было странным: с одной стороны  тонкий вкус, напоминающий чем-то красную икру, с другой стороны чувство того, что то, что ты кладешь в рот – живое, упруго пружинящее на зубах, не дает полностью насладиться вкусом устрицы. Калорийность такая, что после одной штуки наступило насыщение. А надо съесть целых шесть штук! Я уже была совсем сыта, когда принесли другое блюдо, с омарами. Вареные, они приобрели красноватый оттенок. К ним подали необычный инструмент – щипцы, как будто для колки орехов. Этими щипцами надо расколоть панцирь и вынуть содержимое вилкой. Мясо омаров нежное, но принципиальных вкусовых различий с крабами я не почувствовала. К омарам подавался специальный оливковый соус, а запивалось все бокалом совиньона.

Все столики ресторана были заняты, а перед входом толпилась очередь: любители даров моря ожидали, когда и они смогут отведать морских деликатесов. Официанты подавали им утешительный бокал вина, чтобы скрасить ожидание. Так как мы сидели у самого выхода, то жаждущие омаров с надеждой посматривали на наши тарелки – скоро ли мы закончим? Но нас ожидал еще десерт. Восхитительный лимонный сорбет завершил нашу трапезу.

Рассказывая о Франции, нельзя ни остановиться на кухне этой страны. Большинство туристов, бывающих за границей,  знакомятся только с ресторанами и кафе. Мне выпал шанс попробовать и то, что едят французы дома. Я говорила, что моя сестра прекрасно готовит? Приготовление пищи для нее – это процесс творческий, готовит она обычно очень быстро, может сделать произведение искусства из самых обычных продуктов и так, что пальчики оближешь! Французскую кухню она знает великолепно, но готовя в Москве, она иногда заменяет недостающие ингредиенты имеющимися. Здесь же выбор продуктов несколько иной, и приготовить из них можно истинно французское блюдо. Мне особенно понравилась запеканка из побегов цикория и рыба (конечно, я забыла название) под белым соусом. Вообще, французы любят поесть много, но пища очень здоровая — обилие овощей и обязательно оливковое масло. Вот, например, салат, который так любят во Франции, и который я считаю залогом стройности француженок. Порвать листья зеленого салата, порезать помидор дольками, можно добавить кружки репчатого лука, и заправить соусом. Соус готовится так: выжимается сок из половинки лимона, добавляется оливковое масло, туда же растирается зубчик чеснока, солится, перчится и перемешивается. Можно украсить маслинками. Очень вкусно и, как ни странно, сытно.

Как всем известно, французы едят  много сыра. Его подают обычно как отдельное блюдо или на десерт. Различные сорта комамбера, зеленая плесень рокфора, козий сыр шевр, нанизанный на палочку и обвалянный в золе, твердый пармезан, который обычно используют тертым, мягкий бурсен, нещадно пахнущий чесноком – всей этой ароматной и не очень продукцией заполнены прилавки супермаркетов и специальных сырных лавок. Кто-нибудь помнит, что в семидесятые годы прошлого века Останкинский молочный комбинат в Москве выпускал комамбер и рокфор? Причем, как говорил мой отец, далеко неплохие. Я великолепно помню вкус этих сыров, которые мы ели почти каждый день, дефицитом они никогда не были. Советские граждане не поняли заграничных изысков. «Почему у вас сыр такой залежалый? Плесенью уже покрылся, безобразие!» — нередко слышали продавцы возмущенные реплики покупателей. В результате эти сыры навсегда пропали с прилавков, а вслед за ними и все остальные. Сейчас прилавки московских магазинов ломятся от обилия продуктов, но рокфор и комамбер (конечно, импортные) можно встретить не часто, да и по такой цене, что и покупать их как-то не хочется.

Не буду утомлять вас описанием морских гребешков с трюфелями и прочих деликатесов, расскажу об одном, произошедшем со мной казусом. В день нашего с сестрой отъезда в Орлеан у нас был запланирован семейный обед. Из Лондона приехал двоюродный племянник моей сестры Гевин с женой и четырьмя детьми. Мы в этот день были  в Лувре на презентации выставки «Мероэ», на которой присутствовали  все делегаты Орлеанской конференции. Выставка была на втором этаже, куда вела крутая лестница. Лифт для инвалидов не работал, поэтому моя бедная сестра осталась сидеть на первом этаже, а мне пришлось одной общаться на выставке со всеми знакомыми учеными дамами. Наконец, мероприятие завершилось, и мы встретились с многочисленными родственниками. Приехала наша племянница Галя с мамой, двумя детьми и своим французским мужем Кристианом. Мы расположились за длинным столом на открытой веранде ресторана напротив Лувра. Официантам было, наверное, интересно наблюдать за всей этой многоязычной компанией, часть из которой говорила исключительно по-французски, часть – только по-английски, а кое-кто предпочитал общаться на великом и могучем. Как всегда, связующим звеном и центром внимания была Светлана. Нам дали меню. Во Франции мне очень нравилась нарезанная тонкими ломтиками пармская ветчина. И слово «карпаччо» почему-то связывалось у меня с нарезанным тонкими кусочками мясом. Но когда я озвучила свой заказ официанту, все присутствующие как-то странно на меня посмотрели. Я ничего не поняла и стала ждать свой (или свое?) карпаччо. И вот мне принесли большую тарелку, на которой лежали тонкие прозрачные куски мяса, украшенные овощами и веточками зелени. Я ковырнула мясо вилкой. Оно как-то странно отрывалось от тарелки, растягивалось во все стороны и имело приятный розоватый цвет. Я отправила кусочек  в рот под взгляды, исполненные плохо скрываемого любопытства, и поняла, что мясо – абсолютно сырое. Оно не было сдобрено ни солью, ни специями, это было натуральная сырая говядина, в том виде, как любят его есть кошки, собаки и всякие прочие хищники. Я к числу хищников не относилась, что, наверное, красноречиво отразилось на моем лице. Во всяком случае, Галина мама, сидевшая рядом, наклонилась ко мне и тихо спросила: «Ты что, не знала, что это сырое мясо?» «Нет», — честно призналась я. Но окончательно лицо терять не хотелось, поэтому пришлось, интеллигентно орудуя ножом и вилкой, доедать всю порцию свежатины, сохраняя невозмутимый вид. С тех пор моя сестра, как только в ресторане мы открывали меню, издевательски меня спрашивала: «Ну как, ты карпаччо не будешь?»

Когда к нам приходили гости, Светлана стояла у плиты, а я сервировала стол. Гости бывали у нас почти каждый день. Моя сестра имеет необъятный круг общения, как в России, так и по всему миру, и поддерживает со всеми связь посредством всех новейших достижений техники. Поэтому, когда Светлана прибыла в Париж, все здешние  знакомые поспешили засвидетельствовать ей свое почтение. Это были ее бывшие русские ученицы, вышедшие замуж за французов и осевшие в Париже, французы, которые изучали русский язык и бывали в России, старые знакомые, с которыми связывали ее еще годы эмиграции, новые знакомые, с которыми она познакомилась во время работы над папиной книгой.  Была среди гостей Екатерина Трубецкая, урожденная Муравьева, внучка председателя Государственной Думы Родзянко, с которой мою сестру связывали очень дальние родственные отношения и многолетняя дружба. Эта энергичная женщина с загорелым лицом перенесла немало испытаний. Жила она и во Франции, и в Советском Союзе, и сейчас в Америке. С гуманитарной миссией организации  «Врачи без границ» объездила полмира. Бывал у нас Николя Верт, сын английского журналиста Александра Верта, написавшего известную книгу «Россия в войне 1941-1945 годов».  Его отец, из русских немцев, эмигрировавший после революции в Англию, единственный из журналистов ВВС провел всю блокаду в осажденном Ленинграде, после чего и написал эту книгу, которую Сталин повелел перевести на русский язык и издать огромным тиражом. Александр Верт придерживался коммунистических взглядов и, когда в 1968 году советские войска вошли в Чехословакию, не смог вынести краха своих идеалов. Его сын Николя, живущий во Франции, по-своему продолжил изучение новейшей истории России: он признанный специалист по сталинизму.

В один из дней я договорилась пообедать с Галей в Дефансе – она работает в одном из небоскребов этого делового центра. Выходишь из метро и словно попадаешь в другой мир: вместо узких улиц и небольших каменных домиков Парижа – широченная площадь со скоплением небоскребов, а посередине – огромный железобетонный квадрат, достойный кисти Малевича, внутри которого развешаны гигантские рыболовные сети. Это – Большая Арка, Grande Arc. Под ней, прямо на ступенях большой лестницы сидят люди. Едят, целуются, болтают по телефону. Здесь чувствуешь себя лилипутом, муравьем, ползающим у подножия парижского бизнес-муравейника.

Мы встретились с Галей у Арки и пошли обедать в кафе. Галя, несмотря на то, что доводится мне племянницей, всего на месяц младше меня. Видимся мы с ней редко, но темы для обсуждения у нас всегда находятся. Работа, родственники, дети… У Гали двое детей. Старший поступил в специализированный лицей для двуязычных детей, чтобы не забывать родной язык. Там учатся дети разных национальностей, русских всего четверо. А у младшей в школе проблемы, не складываются отношения с одноклассниками, да и обучение во Франции очень своеобразное. Посреди учебного года учителя могут уйти в отпуск, никаких замен уроков не предусмотрено, поэтому надо много заниматься самостоятельно. У французов, по-моему, вообще, по-моему несколько легкомысленное отношение как к обучению, так и к здоровью подрастающего поколения. Во Франции сейчас очень распространен педикулез. И если у нас родители впадают в шок при слове «вши», и готовы вылить на голову ребенка всю имеющуюся в аптеке химию, то во Франции  на просьбу учителя вылечить детей от педикулеза, родители возмущаются: «Это же вредно для ребенка, лечиться от вшей!» Поэтому-то, наверное, у нас в школе врач и предупреждает, чтобы родители обязательно смотрели волосы у детей после приезда из-за границы. Школьные врачи есть, наверное, и во Франции, а вот поликлиник у них нет – либо больницы, либо частные доктора, принимающие на дому. При этом системы здравоохранения и образования считаются традиционно гораздо лучше, чем, например, у нас.       А вот в чем  французы нам завидуют, так это телевидение. По крайней мере, те французы, которые знают русский язык и долго у нас жили. Во Франции очень скудный репертуар телепрограмм: в основном, новости, старые комедии и многочисленные кулинарные конкурсы. Причем новости шли одни и те же – раздувание скандала с Бетанкур и потом в течение получаса результаты футбольных матчей. Иногда очень длинные интервью с профсоюзными лидерами. Новости из-за границы:  очень быстро про наводнение в Пакистане. И все. Поэтому у французов не принято проводить много времени перед ящиком, они тратят его на более приятные и полезные вещи. А положение дел во всем остальном мире среднего француза как-то мало волнует.

О чем я вам еще не рассказала? Ах да, о Лувре. Посещение этого музея входит в обязательную экскурсионную программу. Я тоже посчитала своим долгом выделить целый день для похода в Лувр. Бывший королевский дворец настолько огромен, что его именем названы целых две соседние станции парижского метрополитена: «Лувр – Риволи» и «Пале Рояль  —  Музей Лувр».  Со станции «Пале Рояль» есть подземный вход прямо в музей. Если следовать за толпой туристов, то можно попасть в холл под стеклянной пирамидой. Там в кассовых автоматах продаются билеты в музей. Купив билет и взяв путеводитель на русском языке, я отправилась искать начало экспозиции. Но это оказалось не так-то просто! Входов было несколько, а схема настолько запутанная, что мне пришлось обращаться за помощью к работнику музея. Он указал мне на очередь, толпящуюся в другом конце зала. Я послушно встала в ее хвост, и торжественно прошла обряд просвечивания сумок. И вот, наконец, я в Лувре. Огромный полутемный коридор, проходящий мимо древней каменной кладки стены дворца, привел меня к лестнице. Поднявшись, я попала сначала в залы, рассказывающие об истории Лувра, а затем перешла в зону Древнего Египта. Я никогда не знала, что буду с таким интересом и вниманием рассматривать древнеегипетские памятники. Огромное количество стел, испещренных иероглифами. Таинственный древний язык фараонов. Поражает мастерство, с которым египтяне вырезали картуши в известняке. Такие четкие очертания, словно они вышли из под современного печатного станка, а не из-под стила древнего переписчика. Если внимательно присмотреться, то видно, что на некоторых стелах иероглифы выбиты относительно поверхности, а на других  они выпуклые, причем поверхность камня между ними абсолютно гладкая, словно отполированная. Интересно, как это сделано? Такое чувство, что они сначала выбиты на гладкой металлической пластине, а потом эта форма заполнена известковым раствором. Сразу вспоминается гипотеза о том, что камни для пирамид египтяне не тащили на вершину пирамиды, а возводили деревянные короба, в которые заливали известковый цемент, который, застывая, превращался в камень. Это, конечно, фантазии, но наводит именно на такие мысли. Хотя, наверное, даже мой отец посмеялся бы над моими дилетантскими предположениями.

Обилие каменных стел, статуй и саркофагов в Лувре подавляет. Начинаешь просто теряться во времени и пространстве. Скорее из глубины веков к более поздним эпохам! Пройдя зал замечательной коллекцией древнего стекла, где я заметила даже сосуды из Пантикапея начала нашей эры. Я вспомнила, как в детстве ездила с мамой в Крым на раскопки, и с какой осторожностью, и, я бы даже сказала, благоговейным трепетом, мы раскапывали стеклянные, переливающиеся всеми цветами радуги, сосуды для благовоний, пролежавшие под землей в целости пару тысячелетий.

Указатели упорно вели меня по коридорам Лувра к тому, ради чего посещают этот музей миллионы туристов. В зале итальянских  живописцев за толстым  пуленепробиваемым   стеклом находится она – «Мона Лиза». Джоконда. Пробравшись сквозь толпу восхищенных японцев, удается взглянуть на нее с расстояния метров двадцати. Чем же привлекает туристов со всего мира эта маленькая картина? Даже знаменитую улыбку Джоконды не удается как следует разглядеть. Растиражированная миллионами репродукций, она потеряла уже былую свежесть восприятия. Любопытному зрителю, наверное, уже интересна не  сама «Мона Лиза», не творчество великого Леонардо,  а этакая PR-аура, окружающая эту картину. «Если миллионы стремятся на нее взглянуть, значит это того стоит», — думает каждый из них. Находит ли он в ней то, что искал?

Но невозможно обойти за один день все сокровища Лувра, а тем более написать о них в коротких заметках. Подошла к концу и моя экскурсия.

Целью моей поездки в Париж в первую очередь было посетить те места, где бывал мой отец, походить по тем улицам, где ходил он, сравнить Париж тот, о котором писал отец в своих воспоминаниях, и Париж двадцать первого века. В один из дней я поехала в 15 округ, туда, где прошла юность моего отца. Я долго ходила по тихим узким улочкам, мощенным, как и прежде, брусчаткой, разглядывала  дома с коваными решетками балконов, увитых плющом, и все пыталась разглядеть за современными окнами тот мир, в котором жил мой отец. Вот как колоритно описывает он жизнь парижской улицы (всего-то девяносто лет назад):

«В отельчике на улице Виктор Дюрюи, №13, проживало немного народу, но все люди солидные и постоянные – приезжих не бывало… Отельчик был до убогости скромен и даже не имел названия. Только нейтрально – серая надпись  над входом напоминала о том, что тут сдаются в наем меблированные комнаты…

Отельчик  на улице  Виктор Дюруи представлял собой  целый микромир. Внизу, на первом этаже по-русски (по-французски это rez—de—chaussee), помещался бар с традиционной вывеской VINS. LIQUERS, витрина которого на ночь закрывалась опускающимся щитом из гофрированного железа…

С левой стороны бара расставлялись три или четыре мраморных столика, летом выставлявшихся на тротуар. Гости за ними сидели скорей редко, а чаще толпились вокруг стойки.

Бар открывался в пять утра, и было наверху в комнатах второго этажа ( по-французски просто этажа) слышно, как медленно ползет вверх с лязгом металлическая завеса, и как овчарка приветствует лаем хозяйку. В это время подъезжали возы с сенными мужиками, как их называла Александра Сергеевна. Это были крестьяне в блузах из равнины Бос, доставляющие сено на сеновал в соседнем переулке Франсуа Виллон. Они пили легкое белое вино и закусывали привезенным с собой завтраком, сыром или колбасой и луковицей. Хлеб серый, домашней выпечки, они доставали из мешков, висевших где-то под кузовом вместе с овсом для битюгов, и резали этот хлеб, пахнущий лошадью и деревней, полукруглыми ножами, коими обрезают виноград и прививают плодовые деревья, на себя, на большой палец, как никогда не режут горожане…

Около шести утра в бар приходил испанец в широком берете, со стадом коз, которые паслись тут же, на тротуаре, хватая ветки из таинственного сада или траву, вылезшую из расщелины между булыжниками.

С восьми часов подходили лудильщики, чинители фарфора, стекольщики, точильщики, возвещая каждый особым криком или песенкой свое появление. Человек, который чинил плетеные стулья, ехал на тележке и трубил в рог. Прачешник вез белье на собаках, запряженных в повозку. Кое-кто из них заходил в бар.

Позже, в течение всего дня, надвигались бродячие музыканты и певцы. Наверху часто хлопали окна, и медяки (су с изображением Наполеона III с острой бородкой) сыпались вниз…»

Это днем. А вечером у моей бабушки в комнате дешевого отельчика собирался весь парижский эмигрантский бомонд. Лихие казачьи генералы и бывшие фрейлины, великие князья, знаменитые художники и известные писатели – все побывали «в салоне» у моей бабушки. Обсуждали за чашкой чая последние новости, спорили о политике и искусстве, и, конечно, вспоминали Родину. Кто-то из них умрет на чужбине, так никогда и не став своим во Франции, кто-то приспособится к новой Родине, и внуки их уже не будут знать русский язык, кто-то, как мой отец, посчитает своим долгом вернуться в Россию.

Старые дома уже перестроены, и нельзя найти этот маленький отель. По улице носятся современные машины, и никак не представишь себе коз, щиплющих траву прямо на мостовой. Я не смогла попасть в этот мир, где остался мой отец, машина времени безнадежно сломалась. Наверное, это немного испортило то ощущение сбывшейся мечты, которое преследовало меня всю поездку.

В Париже осталось еще немало мест, где я так и не побывала. Не была в Доме Инвалидов, не зашла в Нотр-Дам, не поднялась на Эйфелеву башню…Наверное, имеет смысл думать уже о том, куда я наведаюсь в следующий раз. Потому что,  если мечта сбывается,  ей на смену обязательно должна прийти новая мечта. Просто надо понять, что в этом городе я навсегда разминулась с рыжеватым молодым человеком, который увлекался Востоком, любил рисовать и смотреть из окна на улицу. А еще он цитировал Аполлинера:

«Под мостом Мирабо течет Сена

А наши любви

Надо ли чтоб вспомнилось мне о них

Радость всегда приходила за горем

Пусть придет ночь пробьет час

Дни уходят я остаюсь.»

Париж, мечта моя, 5.0 out of 10 based on 1 rating